На моих уже 18:36 по Перми, 20 октября. Жду-жду ваших произведений!

Смысла скрывать что-либо не вижу также, поэтому ниже будут приведены все три рассказа.
Сережа и Сережа, спасибо, что поддержали, я вам признательна.

Леденцы
(рассказка)

Одни только дети знают, чего ищут, - промолвил Маленький принц.
– Они отдают всю душу тряпочной кукле,
и она становится им очень-очень дорога,
и если ее у них отнимут, дети плачут…
А. де Сент-Экзюпери «Маленький принц»

Вчера не было снега. А сегодня сугробы на улицах. Засыпал снег дороги, скаты крыш завалил. Я вышел размять ноги. И начал замерзать… Топаю по улицам, словно кукла, на голове колпак. Автобусы. Трамваи. Пешеходы. А я к железной дороге, к вокзалу. Он запорошен снегом, на его макушке колпак, как и у меня. Вот и встретились! Шпалы, шпалы, шпааалы… будто и нет ничего в мире, кроме шпал и вагонов с инеем синим на стеклах. “Москва – Владивосток”, “Пермь II - Кунгур”, “Самара – …ра”. Все едут куда-то, бегут к кому-то. А я сел около рельс – игрушечный, в колпаке, – спрятался от людей за фонарный столб. Стал ждать.
Колеса, окна, снежинки. Все мелькает перед глазами, словно это я еду, а все вокруг стоят и меня взглядами изучают. Снег идет и идет. Вот меня уже по пояс засыпало. Сижу и улыбаюсь. Жду.
Вдруг фонарь погас на целый час. Не было ничего и никого. Но пришли замерзшие электрики и поменяли лампочку. А меня уже по шею заснежило. Одна улыбка осталась да глаза зеленые.
Потом вокруг меня водили хороводы железнодорожники и угощали пирожками. Был Новый год. Я видел салют. Красиво!
Пришел январь, а я все ждал. И поезда все шли, ехали, стучали, карабкались, пыхтели, жужжали, уезжали.
Весной снег растаял. Я высвободился из плена. Да только вот обморозил руки и ноги. Совсем они перестали двигаться. Улыбка примерзла к лицу. Лишь глаза хлопали, как раньше. Пришлось привязать себя веревочками к фонарному столбу. Когда дул ветер, я раскачивался. Дети из вагонов махали руками, кидали мне конфеты и пряники. Так я все лето и ждал.
Мои штаны и куртка износились и спали, словно слезла старая кожа. А под ней оказался пестрый сарафан до пят. На нем были вышиты птицы, звери, лес, река, город, солнце, девушки улыбка. Когда шел на улице холодный дождь, мне все равно было тепло. Грело сарафанное солнышко. И я улыбался.
Осенью меня обглодали собаки. Оставили лишь голову да сарафан. Так стал я куклой. Все висел на фонаре, качался от ветра, улыбался поездам. Иногда сердобольные старушки кормили меня семечками или хлебными крошками. А зимой на сарафане зашло солнце, река покрылась толстым слоем льда. Я начал снова замерзать. И, наверное, все-таки закоченел бы. Но, к счастью, дождался!
“Свердловск – Пермь II”. Вышла из вагона ты. Восьмилетняя, смешная, яркая. Заметила меня. “Мама, смотри! Кукла! Какая хорошая!”. Твоя мама сняла куклу с фонарного столба. Ты прижала меня к щеке и поцеловала в зеленые глаза. Напоила сладким чаем. Накормила пирожками. И стал жить я рядом с тобой. Перестал ждать.
Спал среди книг на полках. Иногда ты прятала меня в сумку, и я ездил с тобой в школу, а потом и в университет. Твои подруги угощали меня конфетами. А потом я нечаянно умер. Упал с подоконника в открытое окно. И потерял голову. Остался только сарафан. Да и его запорошило сухими листьями.
Опять началась зима. И все поезда остановились на минуту, чтобы почтить мою память. А я был уже где-то высоко, над небесами. Смотрел вниз печально, и слезинки мои превращались в леденцы. И их на земле кушали дети. И ты их, наверное, пробовала. А они горчили, оставляли долгое послевкусие. И больше ничего.

Тетрадь жизни
(рассказ)

На них облом обрушился в постели,
Воспоминанья от Ильи до Кати…
Ю.Шевчук

«…И я увидел тебя. Ты шел, низко опустив голову и раскидывая снеговую мешанину под ногами. Сам не зная почему, я остановился и уставился на тебя, на твои медно-золотые волосы, висящие сосульками от валившего сверху мокрого снега, на твой красно-зеленый полосатый шарфик, на радужные перчатки без пальцев… На пальцы, тонкие, белые и такие, как мне казалось, холодные. И как мне хотелось в тот момент сжать эти ледышки в своих руках, отогреть своим дыханием, сунуть их за пазуху и не отпускать, не отпускать никогда. Но вот ты почти подходишь ко мне, видишь препятствие на своем пути (тропинка узка) и поднимаешь голову. Я никогда, никогда, никогда в жизни не забуду этого волшебного момента, никогда, ты слышишь?! Сквозь снежную порошу я увидел бледный, заостренный к низу овал личика, тоненький носик, белые бескровные губы, будто подчеркнутые угольком брови и огромные, огромные серые глаза…»

- Не то, не то, не то! – крикнул он, в бешенстве вскочив со стула.
Вот уже месяц им владела идея написать роман, но не просто какой-нибудь там роман, а роман, который в мгновенье ока сделает его знаменитым. А каким должен быть в наше время роман, который в мгновенье ока делает своего создателя знаменитым? Правильно, скандальным. А скандальный роман должен быть о чем? О скандальном предмете. А что в нашем мире считается скандальным? «Звездные» разборки, политика и нетерпимость всех мастей. Из разборок, тем более «звездных», романа не создашь, да и пошло все это; в политике он ни черта не смыслил, а быть знаменитым и кушать хотелось. Оставалась нетерпимость. Нетерпимость и неполиткорректность. Но нива эта настолько широка, что при одной мысли о ней ему становилось тоскливо и неуютно. Писать об отношении к неграм? Избито, да и рядом было общежитие РУДН, он каждый день видел темнокожих парней и совсем не считал их обиженными. Тогда о другой стороне: о нацболах, неофашистах каких-нибудь. Еще тоскливее: предмет почти вплотную касался политики. Столь же политическим и чересчур глобальным показался ему вопрос взаимодействия христианства с другими религиями. Точно: можно написать о молодежных неформальных движениях, типа каких-нибудь эмо или кто там еще есть. Но на неформалов ему было, откровенно говоря, плевать, он придерживался той точки зрения, что чем больше разнообразия в людях, тем интереснее и забавнее жить. Что же, вернее, кто же остается? Гомосексуалисты.
Этот предмет был ему незнаком абсолютно, но он был ему небезразличен: он сам относился к гомосексуалистам всех мастей не то чтобы отрицательно, но с отвращением. Более того, он знал, что точно так же относятся к этому и другие, следовательно, есть о чем написать. А чтобы сделать будущий роман еще более скандальным, он решил показать «взгляд изнутри». Вот тут-то и возникали настоящие трудности. Как? Как человеку традиционной сексуальной ориентации показать жизнь глазами гея (лесбийскую версию своего будущего бестселлера он отбросил сразу: пришлось еще бы и в женскую логику проникать, а от этого упаси боже!)? Однако, оглянувшись на остальную широкую и тоскливую ниву, он со вздохом принялся за познание культуры гомосексуализма.
Что он только не перечитал и не пересмотрел за последний месяц! Сколько книг и историй прошло через его сознание! Он постигал корни древнеримского и японского гомосексуализма, находил мотивы мужеложства в обрядах многих, самых разных народов, отслеживал историю культуры гомосексуализма в средние века, в Ренессанс, в Новое время и все последующие эпохи; знакомился с биографиями великих геев; снизошел даже до политики разных государств в отношении гомосексуалистов, и, наконец, смотрел аниме о геях и даже научился без запинки выговаривать слово «яой». Однажды решился посмотреть гей-порно, и зря: его и так изрядно мутило от предмета своих занятий, а тут после первых пяти минут он уже лобзался с унитазом.
Сейчас он стоял над тетрадкой, в которой делал свои первые записи будущего романа, и тяжело дышал.
- Огромные, огромные серые глаза! Тьфу! Что за мелодраматизм, что за сентиментальность?! – в бешенстве воскликнул он, погружая пятерню в нечесаную копну каштановых волос. – Надоело! Надоело о п*сах! – он схватил тетрадку, и, распахнув балконную дверь, вышвырнул ее туда, вниз, в пушистый февральский снегопад.
И как спокойно сразу стало! Как хорошо! Одним движением – и р-раз! – все графоманские потуги уничтожены, и не надо думать о любви мужчины к мужчине, не надо носить это в себе и пропускать через ситечко своей души отвратительный ей предмет. Умиротворение накатило мгновенно. Мозг, впервые за последние трое суток получивший команду «Вольно!», не замедлил отключиться.

«…И эти огромные серые глаза в упор глянули на меня, но глянули не ласково, а враждебно, будто глянул не мальчишка, а загнанный волк-одиночка. И я открыл было рот, чтобы сказать явившемуся передо мной чуду хоть что-нибудь, неважно, что, лишь бы услышать его голос, когда он будет отвечать. Но все слова, все, что я когда-либо знал, застревают у меня в горле, путаются в голове, хотят наружу все разом, толкутся и не могут найти выхода, а я безмолвно стою перед тобой и хватаю ртом воздух, будто рыба, выброшенная на скалы прибоем. Ты сам приходишь мне на помощь:
- Дай пройти, лохматый, - слышу я грубое из нежных губ, и, сраженный этим контрастом, который еще больше притягивает меня, только и выдавливаю из себя:
- Э… А… Проходи.
И пытаюсь посторониться с узкой тропинки скверика. Ты подходишь ближе, ближе, еще ближе, твое пальтишко касается моей куртки, на миг мы соприкасаемся плечами, руками, всем туловищем и… Черт знает что произошло, но мы оба летим в сырой сугроб. В сугроб, так похожий на застывшую морскую волну. И, как в морскую волну, я погружаюсь в него так глубоко, как это только возможно, и, как морская волна, плотный снег то не дает мне никакой опоры, а то не желает отпускать. А ты, ты, бледное видение, с перекошенным лицом распластавшись на мне, сердито материшься, пытаясь найти опору, которой нет, опору, чтобы подняться на ноги и уйти. И тогда…»

«…И тогда я впервые в жизни возблагодарил небо, возблагодарил искренне и до глубины души за то, что так получилось, что оба мы плюхнулись в сугроб, плюхнулись вместе, плюхнулись в обнимку, плюхнулись и никак не можем выбраться.
- Да что же… - наконец ты упираешься в мои плечи руками. Опора найдена.
- Недоумок лохматый, - находит определение для меня это почти невесомое чудо.
- Извини, но это ты меня толкнул, - делаю я попытку защититься.
- Ну и зачем было меня тянуть за собой?
Я не возражаю. Не все ли равно, кто виноват, когда ты лежишь в снегу, а тебе в плечи упирается существо, обладающее такими безумно прекрасными глазами с отблеском ртути?! И оно смотрит на тебя. В твои глаза. А ты – в его. И этот момент, момент первого единения наших душ, я тоже не в силах забыть, как не в силах хорошенечко его описать. На миг мы замерли, замерли оба, уставившись в лица друг друга. И этот момент, как мне теперь кажется, мог бы длиться вечно, если бы не холодная капля, скатившаяся с твоих красноватых волос и упавшая мне на щеку. Я вздрагиваю от неожиданного холодного прикосновения, и все приходит в движение. Мы начинаем барахтаться, пытаясь выбраться из снегового плена, и это похоже на танец, безумный танец заблудившихся в снегопаде зверей. Наконец ты выбираешься на тропинку, пытаясь стряхнуть налипший мокрый снег с пальтишка. Следом выбираюсь и я, такой же, как ты, снеговик, и тоже принимаюсь отряхиваться. Мы молча стоим на одной дорожке и так же молча отряхиваемся. Городской шум остался где-то за пределами этого скверика, здесь, в нашей с тобой реальности, в нашей с тобой вселенной есть только этот ширкающий звук. Бесполезно ширкать дальше: он не отряхивается, он налип намертво. Я чувствую, что весь промок, и вижу, что ты тоже. Я опять встречаюсь с этими глазами цвета зимнего неба, и тут я понимаю, что хочу… Хочу… Я хочу… Хочу согреться. Согреться сам и согреть тебя. И… Понимаешь, я не знаю, как в мою голову пришла эта сумасшедшая мысль; может быть, сказались бессонные ночи. Но это случилось. Момент телесного единения, не встретивший никакого сопротивления. Да, да, ты не сопротивлялся, совсем не сопротивлялся, когда я, захватив тебя в свои объятья, склонился, почти уложив тебя обратно в сугроб, и впился в твои белесые губы. Ты думаешь, я не помню этого момента? Мне тогда казалось, что вселенная дрогнула и мир завертелся в обратную сторону, когда я познавал твой язычок и твои губы вкуса вишни. И, когда дрожь мира прошла, а планета приняла обычное свое положение, мы разорвали наш союз.
- Мужик, ты че? – прошептал ты порозовевшими губами неожиданно осипшим голосом.
Ты не хочешь? Тебе тепло? Тогда я отпущу тебя. И я отпускаю: ставлю это легкое тельце обратно на тропинку.
Из ниоткуда мне в голову прилетает сумка. Тяжелая, она сбивает меня с ног, и я валюсь в сугроб. О-ой, студенты, что же вы носите такое в своих торбочках?
Когда я смог поднять тяжелую, будто залитую свинцом, голову, я увидел тебя, сидящего на корточках о собирающего рассыпавшиеся вещи обратно в сумку. Сигареты, ключи, ручки, презервативы, наушники, кошелек, жвачка, какая-то грязно-голубая книженция, несколько тетрадей, упаковка каких-то таблеток, блокнот, нож для бумаги, несколько дисков, пилка… Все эти предметы я и сейчас могу перечислить запросто. Я решаю помочь: протягиваю тебе валяющиеся около меня зачетку и проездной, начинаю барахтаться и нахожу… Да-да, самый неожиданный в этой мешанине предмет. Тетрадь. Простую темную тетрадь в скромненькой обложке, на которой в нижнем правом углу значится ‘Live’.
Что я тогда почувствовал? Смятение, стыд, панику? Нет. Я просто испугался. Испугался так, как пугаются в ночном лесу неожиданно появившемуся из тьмы человеку. Я открыл тетрадь и посмотрел: она. Мои строки, мое графоманство.
- Т-ты читал? – неожиданно охрипшим голосом спрашиваю я.
- А тебе-то что?
- Просто…
- Ну да. И че?
Я хитрю, точнее, пытаюсь хитрить перед этим божественным созданием.
- Понравилось?
- Нет.
- Тогда я себе оставлю, - недрогнувшим голосом произношу я, хотя внутри, кажется, рвутся все струны, держащие меня на этой земле.
- Дай сюда! – ты вырываешь из моих рук тетрадь. – Не смей брать чужие вещи!
- Она моя.
- Че? – презрительно кидает бледное существо, не подозревающее, что уже полностью, всем существом своим, со своими белыми вишневыми губами и серыми глазищами в моей власти.
- Это я писал. А потом вышвырнул в окно, - произношу я как можно более равнодушно.
И мое божество молчит. Ему нечего сказать. Он не будет спорить, он все понял, понял игру провидения, игру высших сил, мою с ним игру… Кто же знал, кто знал, что мы встретимся на одном пути, одной тропинке, лицом к лицу, глаза в глаза?
Тишина. Мы молчим. Города нет. Есть только кружение сырых снежинок в голых ветках деревьев. Чудо разлепляет губки вишневого вкуса и шепчет:
- Холодно.
Я победил. Полностью. Мое божество покорено.»

Ты касаешься моего уха своими вкусными губками и шепчешь:
- А продолжение будет?
- Для тебя – все что угодно, мой милый, - отвечаю я, чувствуя себя маленьким богом.
- Тогда сходим еще сегодня в кафе, хочу горячего шоколада, - ты обхватываешь мою голову руками, и мы падаем в объятьях единения на кровать, на нашу кровать, наш дом, наше убежище от людской молвы и неприязни, людских пересудов и предрассудков. Здесь, здесь мы можем быть сами собой, вдвоем, ты и я, твоя бледная прохладная кожа и мои снегом пахнущие каштановые волосы, твои узкие бедра и мои ручкой исчирканные руки.
Тетрадь падает под тихонько поскрипывающую кровать.

Я, как девчонка, наматываю рыжую прядку на пальчик, потому что тебе так нравится.
- Хм, получается, ты сам нашу судьбу написал. И что же, нас тоже ждет кровавая развязка? - глажу я каштан распластавшихся по подушке волос.

- Ано?!

Хлеб
1.
Гаврилов любил свою жену. Но вынужден был с ней развестись. От усталости, он невообразимого количества слухов и сплетней. И от резкого ощущения. Будто что-то оборвалось. Гаврилов никогда не был склонен к решительным поступкам. Но это резкое ощущение было для него сигналом. Возможно в первый и последний раз. Гаврилов страдал. Он не резал вены, не писал тягостных стихов, не напивался. Он страдал по настоящему. Сглатывая и пережевывая появляющуюся тоску, не отдавая миру ни одной ее капли. Спокойно, тихо, истинно.
Каждый день после работы Гаврилов приходил в парк. Зеленый островок среди заводской зоны. Аллеи, клены, памятник пламенному и кучерявому Свердлову, пьяные студенты и голуби. Гаврилов садился на лавочку, доставал «Советский спорт», бутылку кефира и пакет хлеба. Хлеб до последней крошки доставался голубям. Гаврилов привык кормить голубей еще c детства. Бабушка приводила его в этот парк, вязала, маленький Женечка бегал, гоняя мяч. А потом бабушка садила его рядом с собой, доставала мешочек с хлебом, обнимала сорванца за плечи, насыпала в ладонь крошек. Гаврилову казалось, что он не просто кормил птиц, он с ними дружил.
Позже приходили его друзья – Никифоров и Стоцкий. Сан Саныч Никифоров, романтик в черной шляпе, со степенью кандидата биологических наук за плечами, дружил с Гавриловым с садика. И иначе как «Жентос» не называл. Со Стоцким Жентоса свела судьба на студенческой картошке. Тогда Федор, молодой и красивый, блистал улыбкой в тридцать два зуба и представлялся миловидным барышням исключительно как «Стоцкый». Теперь он тускло светил стертыми позолоченными фиксами, носил в сумке сборник поэм Марины Цветаевой, пил беспробудно, но миловидных барышень все так же любил.
Троица кидала голубям хлеб, Стоцкый бросал меткие, иногда похабные комплименты проходящим барышням, Гаврилов с Сан Санычем обсуждали футбол и шахматы.
Иногда Стоцкый приводил женщин. Женщины пахли мандариновыми духами, чем-то копченым и небом. Гаврилов никогда бы не объяснил почему, но называл этот запах запахом неба. Так пахло не только от женщин у памятника. Иногда он улавливал этот запах в трамвае, иногда кто-то небесно пахнущий проходил мимо, толкая локтем, в столовой.
Потом расходились. Гаврилов только задерживался еще на пять минут. В этот моменты голуби всегда слетались близко-близко. Иногда даже самый преданный из них садился Гаврилову на плечо и о чем-то ему ворковал.

2. Гаврилов ехал на дачу. Выходные он посвящал участку на берегу пруда. Голуби тосковали, но понимали. Дача была такой же доброй, привычной и извечной, как и встречи у памятника. Дачу Гаврилову тоже открыла бабушка. Научила поливать, копать, садить, холить, лелеять и взращивать.
Сидел в электричке. Полуспал. Полудумал. Буквально вчера мимо него снова пронесся запах неба. Стремительно. Случайно. Гаврилов запомнил лицо, чуть раскосые глаза, тонкую линию губ. Все это элегантно оттеняло запах неба. Или все это было у запаха неба.
Гаврилов давно не влюблялся. Последний раз это произошло с ним лет семь назад. На курорте, на берегу Черного моря. Он не помнил, был ли там замешан запах неба, но девушка была красивой, стройной, будто классический художник изящно набросал портрет. Гаврилов позволил себе влюбиться, ничего лишнего. Он уезжал домой вдохновленный, романтичный. И успел за трое суток в поезде стереть с лица одну улыбку и надеть другую – улыбку обычного, отдохнувшего курортника.
Гаврилов думал о хризантемах, парнике с огурцами и старой прохудившейся бочке. Она протекала уже второй год, но он, образцово-показательный инженер, не мог ее починить. То ли вытеснял, то ли не придавал особого значения. Бочка неким артефактом томилась за яблоней и ждала своего часа. Влюбленность была для Гаврилова точно таким же артефактом. Нельзя сказать, что его душевные раны после развода с женой ныли. Нельзя сказать, что он был человеком глубоко циничным. Очевидно, его сорокалетнее сознание было подчинено другим вещам – старой, иногда шумноватой, иногда одухотворенной дружбе, тихой неувядающей квартире, привычной работе, любимой даче и непременному рандеву с голубями. С кульком хлеба на лавке и крошками на ладони.
С дачи Гаврилов возвращался уже здоровый. А бочку все же решил выкинуть.

3. В понедельник Стоцкый привел к памятнику двух женщин. Одной он явно симпатизировал лично, другая же пару раз улыбнулась Гаврилову и начала кокетничать с Сан Санычем. Гаврилов подкидывал в воздух крошки, голуби слетались. Через пару секунд удалялись. Обычно они всегда держались от лавочки, а сегодня играли в какую-то игру. Гаврилов и не думал угадывать смысл этой игры.
Необычность этого понедельничного вечера заключалась в том, что Гаврилов не остался на лавочке высидеть свои законные пять минут. Он, Стоцкий, Сан Саныч и обе женщины направились в некий кабак. Сан Саныч удалился первым, сказавшись немножко нездоровым. Впрочем, скорее всего, ему казался мерзким кабак, эта скорость обычно тихого вечера. Вчетвером они выпивали, закусывали, а утром Гаврилов нашел себя лежащим в постели и смотрящим на обои необычного цвета. Обои в его уютной квартире были темно-синими, а эти ярко-голубыми. Увидев улыбающуюся женщину в бархатном халате с дракончиками, Гаврилов осознал, что ночевал не дома. Что переспал с практически незнакомой девушкой, что особо этого не хотел. По крайней мере не хотел. И, наверное, второй раз за свою жизнь совершил решительный поступок. Выдернул себя из кровати, поцеловал в щеку женщину в бархатном халате, оделся и пошел на работу. Четко шагая по тротуару, Гаврилов выколачивал из себя утренний туман. Подошел к табачному киоску, и на пару затяжек «Нордстара» забыл, что бросил курить десять лет назад.
Вечером Гаврилов с голубями наедине. Увлечение Стоцкого новой пассией могло продолжаться несколько дней, к этому Гаврилов привык. А Сан Саныч оказался и впрямь нездоровым, он слег с ангиной. Это видимо шалил бунтарь-июль. Он всегда в этом городе удивлял своей непредсказуемостью. То обдаст жарой, то рванет ливнем. Только снега в июле еще не бывало. А вот в июне снег был. Но вот к этому местные жители привыкли. Гаврилов, пожалуй, тоже обладал известной долей закалки. То ли уральской, то ли своей, фамильной, породистой. Он спокойно вычеркнул из сердца случайную влюбленность. Он не особо корил себя за случайный секс. Он размышлял об отпущенном ему. О возможным карьерных изгибах, о некотором добровольном одиночестве. Он подбрасывал в воздух крошки хлеба. И они странным рисунком ложились на асфальт. Через пару мгновений голуби рушили эти узоры, доставляя Гаврилову радость своим веселым, деловитым шумом. Они снова играли с ним. Гаврилов смотрел на птиц и понимал, что в его жизни точно есть приятные, традиционные, верные стуку сердца вещи. Есть существа, любившие запах его ботинок, крошки его хлеба, даже, наверное, узнававшие его походку. Он сидел на лавке, смотрел на памятник и все это постепенно понимал. Не понимал он только того, что запах неба навсегда исчез из его жизни.

Тема: "Все, что видим мы - видимость только одна..."

Всё, что мы видим – матрица только одна…

Пьяный горнист
Свадебный марш выдул…

Вместо ножа для торта –
Столовая ложка Нео.
Ты точно не помнишь,
Какую таблетку выбрал,
И от чего так порозовело небо?

Стая шагов налетела и ослепила.
Музыка выела страсть
на лицах прохожих.

Ты обратил внимание,
Что чёрная спичка скукожилась
И утонула в прозрачной до боли луже?

Это нормально,
Что видишь во сне субтитры.
Если устал – выходи сочетанием клавиш.

Золото горна
Утонет в заката гвоздиках.
Марш захлебнётся пластмассовыми цветами.

Ода студенту (а-ля А. С. Пушкин Узник)
Сижу в лекторате за партой простой,
Вскормленный ИнЭком, студент молодой.
Мой грустный товарищ, махая пером,
Длиннющий конспектище пишет с трудом.
То пишет, то бросит, то смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно.
Зовет меня взглядом и планом своим,
И как сказать хочет "Давай улетим"!
Мы братья-студенты,
Пора, брат, пора!!
Ведь там, за общагой,
спортзал и... физ-ра!
Гуляй себе, Миша, в Родные Края
Наш адрес ИнЭк - Пермский край, Все - семья!!!

(С) Михаил Симаков